23 июня проводили мы с заставы женщин. Стали подвозить боеприпасы. Война-война, а на душе было спокойно, уверенно. Вот на границе шалить стали, это да. Самолеты почти каждый день появлялись, какие-то люди глазели на нас в бинокли… Но я, честно скажу, думал: ну какой дурак по- прется через эти сопки? Что тут Гитлеру искать? Выходит, ошибся. Хорошо помню 29 июня. Было по-весеннему тепло, но снег еще оставался в лощинах. Граница уже охранялась в усиленном режиме, но нас, конечно же, было слишком мало. Ночью где-то слышим стреляют, а у нас, как у Бога за пазухой, тихо. Во второй половине дня я получил приказ оборудовать огневую точку для прикрытия заставы в случае прорыва противника. Вместе со вторым номером Красюком мы натаскали валунов и выложили на гребне высоты ячейку. Лежим в ней, кимарим. Вдруг раздались выстрелы со стороны Муста-Тунтури, тут же показались первые группы отступающих от границы и буквально сразу немец. Прямо ералаш какой-то. Черт поймет.
Зам. начальника заставы отдал команду отходить на полуостров Средний. Солдаты впопыхах хватали документы, письма, не до пожитков было. Мы с Красюком, так как были в засаде, вообще ничего взять не смогли. В общем, отходят товарищи, а немец тут как тут, ну мы его пулеметиком и привечали. На войне страшно только по- началу, потом азарт нападает. Так было и с нами. Две-три очереди и за валун, в сторону. Наблюдаем. Вот такие кошки-мышки. Тут сигнал поступил, что застава вышла из окружения, и нам можно отходить. В этом случае было приказано пулемет гранатой рвануть и налегке прорываться, кругом ведь немцы. Хотел я исполнить приговор пулемету, но не поднялась рука хорошая машина. Кричу Красюку: «Хватай станину, а я ствол, будем прорываться!» Кинулись бежать, да куда там фриц как резанул со всех стволов. Пришлось ползти к лощине, а там уже немец. Мы пулемет на «товсь» и огнем его. Отогнали и снова вперед. Уже лощинку промахнули, когда пуля Красюка настигла. Жил он еще минуты четыре-пять. Лежит. Голова на моих коленях, в глаза мне смотрит, а я плачу, и слезы текут прямо ему на лицо, а лицо все белее, белее. Дотащил я тело товарища до гребня скалы, а дальше сил не достало. Похоронил в расщелине под прошлогодней листвой. Больше ничего сделать не мог, опять немец появился, а до своих рукой подать. Спрятал я рядом с телом товарища станину от пулемета, ствол под мышку и бегом. Но тут как назло снежная поляна впереди. Я на ней, как заяц, забегал под пулями. Все, думаю, хана тебе, Иван. Смекнул прикинуться убитым. Упал со всего маху, лежу. Смотрю: егеря подошли к краю снега. Молоденькие такие, белобрысые. Галдят что-то, в мою сторону пальцами показывают. Вот один поднял карабин, прицелился. Веришь все отнялось, ноги, руки. Вот она, смерть, а я как парализованный. Выстрел и сразу удар. Не пойму, жив ли, мертв? Потом сообразил — пуля в ствол пулемета угодила. Немцы опять поговорили и теперь стали целиться вдвоем. А я ведь даже глаза их вижу. Страха не было, но очень хотелось закрыть рукой лицо. Еле удержался от движения. Выстрелы слились воедино, и вновь удар в ствол, а спустя пару минут стала наливаться теплом нога. Слегка повернул голову и увидел, что снег становится багровым. Немцы потеряли ко мне интерес. Отошли, но были рядом, и я лежал дотемна. От потери крови плыли круги перед глазами, сильно тянуло в сон. Не знаю, как выдержал. Когда потемнело, из последних сил поднялся и к своим, но тут уж наши огонь по мне открыли. Ору благим матом, да разве кто услышит. Немцы сзади, спереди наши стреляют. Врагу не пожелаешь. Сил нет, нога не держит. А, будь что будет упал на поляне и лежу без движения. Я вот думаю: почему меня тогда не убили?
Наверное, потому что было начало войны, и солдаты еще плохо стреляли.
Воспоминания пограничника Ивана Ромашова.
