19 января 1879 года день рождения Бориса Савинкова «артиста авантюры»

отadmin

Янв 19, 2023
19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"
Б.В. Савинков в 1917 году

31 (19) января — день рождения одного из лидеров партии эсеров Бориса Викторовича Савинкова (1879—1925), руководителя Боевой организации эсеров. Одного из тех, кто очень помог отправить на тот свет царского министра внутренних дел Плеве и великого князя Сергея Александровича, дядю царя. А потом — участника белого движения, как он говорил, проделавшего весь опыт гражданской войны от первого боя, под Гатчиной, до последнего, под Мозырем.

Из протокола суда над Борисом Савинковым, вечернее заседание 27-го августа 1924 года.
«Савинков. — Черчилль мне показал карту юга России, где были указаны флажками войска деникинские и ваши войска. Помню, как меня потрясло, когда я подошёл с ним к этой карте, и он показал мне деникинские флажки, и вдруг сказал: «Вот это моя армия».
Председатель. — Черчилль?
Савинков. — Да, Черчилль. Я помню, как у меня ноги приросли к полу. […]
Председатель. — Вы что-нибудь ответили на эту фразу?
Савинков. — Я ничего не ответил. У меня, я вам говорил, приросли ноги к полу. Я хотел выйти, но тогда представил себе, что вот я сижу в Париже, а там, на далёком фронте, русские добровольцы ходят разутые, и вот, если я хлопну дверью и выйду со скандалом из этого кабинета, они будут ходить без сапог. Я стиснул зубы, а унижение своё положил в свой карман. Я с вами воевал всеми способами, всеми средствами, — и я говорю об этом прямо и открыто. Но война с вами родила во мне такую ненависть к ним, о которой лучше не говорить».

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"

Он известен не только тем, что был небесталанным писателем и знатным террористом. Для Украины он интересен, прежде всего, тем, что идеи «Балто-Черноморского Союза», выдвинутые сначала партийным крылом нацистского Азова» , а затем развитой Парубием и его идейными наследниками из «слуг народа», слизаны с идеи «Конференции союза черноморских стран», которая была предпринята в 1919 году во Львове сбежавшими, вернее изгнанными из своих стран «правительствами» УНР, Грузии, Азербайджана, прибалтов и примкнувших к ним «правительств» Кубани, Терека, Дона, а также организации Савинкова при желаемом участии Польши и Румынии.

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"
https://t.me/Varjag2007/15905

Вот ещё неплохой диалог из повести Савинкова-писателя (В. Ропшина) «Конь вороной», написанной в эмиграции в 1923 году. Диалог белого и красной:
«Я говорю Ольге:
— Значит, можно грабить награбленное?
— А ты не грабишь?
— Значит, можно убивать невинных людей?
— А ты не убиваешь?
— Значит, можно расстреливать за молитву?
— А ты веруешь?
— Значит, можно предавать, как Иуда, Россию?
— А ты не предаешь?
— Хорошо. Пусть. Я граблю, убиваю, не верую, предаю. Но я спрашиваю, можно ли это?
Она твёрдо говорит:
— Можно.
— Во имя чего?
— Во имя братства, равенства и свободы… Во имя нового мира.
Я смеюсь:
— Братство, равенство и свобода… Эти слова написаны на участках. Ты веришь в них?
— Верю.
— В равенство Пушкина и белорусского мужика.
— Да.
— В братство Смердякова и Карамазова?
— Да.
— В вашу свободу?
— Да.
— И ты думаешь, что вы перестроите мир?
— Перестроим.
— Какой ценой?
— Всё равно…»

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"

Книги Б. Савинкова, опубликованные в Советской России в 20-е годы

А это отрывок из фельетона советского журнала «Смехач» за 1924 год, путешествие в воображаемый 1994 год. Там, зайдя в библиотеку, автор видит: «А вот маленькие уютные книжечки. Наверху подпись: Б. Савинков (В. Ропшин). Заглавия: «Конь сивый», «Конь муропегий», «Конь в яблоках»… и т.д. — много коней. Целый конский завод. 40 лошадей и 8 человек. А вот, глядите, — куда конь с копытом, туда и рак с клешней: «Б. Кирилл Романов. Корова бледная».
Однако в реальности стольких «коней» В. Ропшин не написал, ограничился «Конём бледным» (1909), про эсеров-террористов, и «Конём вороным» (1923), с тем же главным героем, alter ego автора, про белых…

29 августа 1924 года, выступая на заседании советского суда, подсудимый Савинков произнёс последнее слово. Вот его текст:
«Граждане судьи! Я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Вы видели, что на следствии я не старался ни в какой степени уменьшить свою ответственность или возложить её на кого бы то ни было другого. Нет. Я глубоко осознал и глубоко сознаю огромную меру моей невольной вины перед русским народом, перед крестьянами и рабочими. Я сказал «невольной вины», потому что вольной вины за мной нет. Не было дня, не было часа, не было минуты, не было таких обстоятельств, при которых я искал бы личной выгоды, добивался бы личных целей, защищал бы интересы имущих классов. Нет, такого дня и такой минуты в жизни моей не было. Всегда и при всех обстоятельствах руководился я одним, — пусть заблуждался, но руководился одним: моей тоже огромной любовью к родному народу.

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"

Б. Савинков перед революционным судом. 1924 год

Да, я сказал: я знаю ваш приговор и смерти не боюсь, и именно потому, что я знаю ваш приговор и смерти не боюсь, я имею свободу говорить, я имею право и обязанность открыто и твердо, ясно и до конца сказать все, что я думаю, и так, чтобы слышали все, кто имеет уши слышать. Как произошло то, что я, Борис Савинков, друг и товарищ Ивана Каляева и Егора Сазонова, сподвижник их, человек, который участвовал во множестве и множестве покушений при царе, в убийстве великого князя Сергея и в убийстве Плеве, — как случилось так, что я сижу здесь на скамье подсудимых и вы, представители русского народа, именем его, именем рабочих и крестьян, судите меня — за что? За мою вину перед крестьянами и рабочими.

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"


Я помню летнее утро. Петроград. Измайловский проспект. Пыльные камни. На мостовой распростёртый Сазонов, раненый, со струйкой крови. И я стоял над ним. Рядом разбитая карета Плеве, и пристав, с дрожащей челюстью, подходит ко мне, а у меня в руках револьвер. И помню я Москву и Кремль. Была зима. Шёл снег! Я целую в губы Каляева, а через минуту раздаётся взрыв, и великий князь Сергей убит. Я помню опять: Москва. Весеннее солнце. Площадь. И снова взрыв, — ранен Дубасов. И помню я далёкий Глазго. Русский корабль «Рюрик», матрос Авдеев, — он наверное с вами сейчас, — и я с ним обдумываю, где он спрячет меня в трюме, и будет царский смотр на «Рюрике», и будет взрыв. Взрыва не было, потому что был Азеф. Помню я Севастопольскую крепость и железную решётку как сейчас. И опять у моих дверей часовой, и смертная казнь, как сегодня, всё это помню. Как я был счастлив, когда я сидел тогда в тюрьме. Какою гордостью билось моё сердце. Я знал, что весь русский народ, все рабочие и крестьяне со мною и что по всей России нет ни одного человека, который бы не вспомнил меня, когда я умру. И я радостно и гордо стоял перед своими судьями. Они не повесили меня. Я убежал из тюрьмы. Теперь я так не сижу. Теперь мною владеет огромное и тёмное чувство. Я спрашиваю себя, поймут ли мою жизнь русские рабочие, поймут ли мою жизнь русские крестьяне, поймут ли они, что вина моя только невольная, что заблудился я? С этим чувством тяжело умирать. Как случилось, граждане судьи, что я пошёл против вас, красных, против рабоче-крестьянской власти? Как могло это случиться?
Вот послушайте мою жизнь, может быть, многое тогда станет вам понятным. Из какой я семьи? Из революционной. Отец — чиновник, которого выгнали при царе за революционные убеждения. Таких чиновников было мало. Старший брат погиб в Сибири, в ссылке, при царе. А я? Я с восемнадцати лет уже сидел в тюрьме и юным, совсем юным, ушёл на первый призыв в террор. Всю свою молодость я провёл в Боевой организации. Что это значит? Это значит, что я жил под стеклянным колпаком. Это значит, что я никого не видал, кроме своих: строжайшая конспирация — абсолютный закон. Я не знал массы, я не знал народа, я не знал крестьян, рабочих. Я любил их. Я готов был жизнь свою отдавать и отдавал. Но интересы их, истинные их желания, естественно, мог ли я их знать?
Я жил под стеклянным колпаком без имени, без семьи, без дома, каждую минуту под угрозою. Так я жил долго, до 1911 года. А с 1911 года — эмиграция. Но что такое эмиграция? Ведь эмиграция — тот же самый стеклянный колпак. Как я видел и что я видел? Россию я видел? Русский народ видел? Нет, я чужих людей видел, чужой народ — чужды мне. И сохранялась и росла, и — если можно — ещё больше крепла моя любовь к родному народу. Война застала меня в эмиграции. С первым же пароходом, как только пришли первые вести о революции, я приехал в Россию, ничего о ней не зная. Боевая организация и эмигрантская жизнь — вот весь мой опыт.
И когда случился ваш переворот, я пошёл против вас. Вот роковая ошибка, вот роковое заблуждение. Один ли я был в этом положении? И почему случилась эта ошибка? Скажу вам, был случай, может быть, заурядный случай, но этот случай сразу оттолкнул меня от вас. Да, я поборол потом в себе его, я никогда не мстил за него, никогда в моей борьбе с вами он не играл роли, но вы поймёте меня, когда я скажу, что он оттолкнул меня от вас, что он сразу вырыл пропасть. Случай этот был такой. У меня была сестра; она замужем была за офицером. Это был тот единственный офицер Петроградского гарнизона, который 9 января 1905 года отказался стрелять в рабочих. Помните, когда рабочие шли к Зимнему дворцу? Так вот, это был единственный офицер, который отказался выполнить приказ. Это был муж моей сестры. Вы его расстреляли в первый же день, потом вы расстреляли и её… Я говорю: никогда во время моей борьбы с вами я не помнил об этом и никогда не руководился местью за то личное и тяжёлое, что пережил я тогда, но в первые дни это вырыло пропасть. Психологически было трудно подойти, переступить через эти трупы. И я пошёл против вас.
Вот четыре причины, четыре главные причины. О, конечно, не ваша коммунистическая программа меня смущала. Никогда я не защищал имущих, никогда я ничего сам не имел. Нет, меня смущало другое, меня восстанавливало против вас другое. Врагом вашим я стал за другое. Вот первое — Учредительное собрание. Теперь наивно о нем говорить, но то был 1917 год. Ведь я всю свою жизнь до 1917 года отдал на что? На мечту об Учредительном собрании.
Ведь этим я жил, ведь в этом был смысл моей жизни. Да, ничтожество этого Учредительного собрания выявилось очень быстро и очень быстро я понял, что вы были правы, и этот первый пункт отпал. Но был второй, второй пункт — это Брест-Литовский мир. Я вам сказал, как я приехал в Россию. Я жил во Франции во время войны, я весь был проникнут не русской, а французской психологией войны. Для меня прекращение войны было невозможно, непереносимой была сама мысль об этом. Да, я скоро понял, — не сегодня, но теперь, когда я сижу здесь, — что и тут вы были правы и что всякое мудрое правительство должно было заключить мир; но тогда, когда я шёл против вас, я этого не понимал. Был ещё третий пункт, огромный для меня. Я делил здесь всеобщее заблуждение, заблуждение такое: большевики возьмут власть на короткое время, а после них придут монархисты. Большевики расчистят дорогу монархистам, и снова будет то же, против чего я боролся всю жизнь, снова будет то ненавистное, что упало в феврале. Этот третий пункт очень скоро тоже отпал, — не в день, не в два, не в месяц, но отпал. Конечно, ваша огромная заслуга в том, что вы совершенно уничтожили монархизм и совершенно не допустили возврата к старому. Но я-то понял это потом, а когда пошёл против вас, этого не осознавал. Остаётся четвёртый пункт, самый главный, самый основной. Вот над этим четвёртым пунктом я всё время и бился, вот этот четвёртый пункт мне не давал покоя, вот этот четвёртый пункт красной нитью прошёл через всю мою борьбу с вами. Этот четвёртый пункт был такой: красные — захватчики власти, народ — крестьяне и рабочие — против вас, постольку моя обязанность была бороться с вами.
Теперь, граждане судьи, я вам расскажу, как отпал и этот четвёртый пункт. Я вам давал свои показания, я не скрывал от вас ничего. Ну, что же? Сначала — Дон, генералы, тайное «боже, царя храни», сплетни, интриги, помещики, буржуа, — вот начало белого движения, то начало, о котором я говорил, тот штык, которым офицер замахнулся на генерала Алексеева. Вот, сначала Дон и первое глубокое и острое разочарование, не осознанное ещё, а затем дальше Ярославль — бесплодная и кровавая попытка — и французы. Дальше Казань, казанская керенщина, малодушие и растерянность и пустозвонные слова… И дальше — Колчак, всё то, что делалось у него, и умолчание об этом. Я в Париже представляю его. И опять чиновничество, и опять зависть и сплетни, сплетни и молчание, и равнодушие к народу. Потом Варшава, поход Пермикина и Балаховича, всё то, что я рассказал, всё то, что не давало мне покою в мои бессонные ночи. И изо дня в день накапливалась эта горькая острота сознания, что да, здесь я ошибся. А надо всем этим — иностранцы, иностранцы и иностранцы и опять иностранцы; и надо всем этим сознание того, что я — русский, любящий свою родину, — в руках иностранцев, людей, которые ненавидят её.
Вот, медленно, шаг за шагом, приходил я к мысли: а что, если я ошибся в этом четвёртом пункте? а что, если, действительно, народ — рабочий и крестьянин — с ними?.. Ведь не может же быть, чтобы все попытки кончались неудачей только потому, что у нас программа несовершенна, или мы тактическую ошибку сделали, или тот не исполнил приказания, а этот перепутал. Не может же быть, чтобы поэтому… Ведь и у красных, в особенности вначале, был развал; однако они нас побеждали, а не мы их. Должна же быть более глубокая, более решающая причина… Где же она? в чём же она? Я вам говорю: я искал её, я бился над нею, я подходил к ней и… я не смел найти её. Я сказал на следствии: я был смертельно ранен душевно в этом походе балаховском с винтовкой за плечами, был смертельно ранен душевно настолько, что дальше и «зелёное движение» — то «зелёное» движение, которое выродилось в полубандитизм, в полушпионаж, — и дальнейшая работа, слабые попытки подпольной работы, — это уже были судороги, это уже была инерция. Это вообще была невозможность для меня, для человека, который родился революционером, который не остановится на полдороге, который не может, как чиновник, выйти в отставку, который должен идти до конца, который только тогда скажет, что «да, я ошибся», когда он будет по совести и глубочайше в этом убеждён, но не раньше. И весь этот тяжёлый и кровавый опыт приводил меня неизбежно к тому, что я должен был поставить себе этот вопрос, — рано или поздно этот вопрос должен был стать предо мною: а что, если рабочие и крестьяне с ними? Что же тогда, кто же я тогда, когда я иду действительно против своего народа?
Эта мысль была для меня непереносна. Я сказал на следствии, что к лету 1923 года для меня, в сущности, всё стало ясно. Я уже почти отшёл от всякой работы, я уже сидел в углу и только думал и думал над своей жизнью, думал над моей борьбой с вами, и для меня было ясно, что надо сесть за стол и написать, что по таким-то и таким-то причинам я прекращаю всякую борьбу против красных. А написать это — это значит очень многое, ибо, как я уже говорил, мир раскололся на две части: вы несёте новую жизнь, и против вас стоит старый [мир]. Нельзя, немыслимо пассивно смотреть на то, что происходит. Можно быть или за вас, или против вас, но не посередине. Отказаться от борьбы с вами, написать то заявление, о котором я говорил, свободно в 1923 году в Париже — это значило на следующий же день прийти к вам и сказать: повинную голову меч не сечёт. Я говорю о тех моих мыслях, которые были не здесь, когда я под стражей и когда я жду приговора. Если бы они родились здесь, когда я под стражей и когда я жду приговора, им не было бы цены. Цена их в том, что я пришёл к ним свободно, долгим, мучительным, не из книг, а из жизни, путём.
И я начал тяготиться одной мыслью — о ней я уже говорил, — я сказал себе: чего бы это ни стоило, чем бы я ни рисковал, я должен приехать в Россию. Я не мог оставаться там и спокойно сидеть в Париже. Я мог бы участвовать в разных заседаниях и комитетах, я мог бы на словах решать вопрос о русской жизни, о русской революции. Этого я делать не хотел и сказал себе: будь что будет, но поеду сюда, к себе на родину, я увижу мой родной народ, я увижу своими глазами, я услышу своими ушами, что делается, и тогда я решу… Я не знал, что я решу, но я не мог решать в Париже. И вот сейчас я вам говорю, и я имею право и обязанность это сказать. Как я вам уже говорил, — я пришёл к этому не сейчас и не вчера, а больше года тому назад. Вы же меня судите как хотите и делайте со мной что хотите. Но я вам говорю: после тяжёлой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие и многие другие, — я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовками за спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакой другой. И каждому русскому, каждому человеку, который любит родину свою, я, прошедший всю эту кровавую и тяжкую борьбу с вами, я, отрицавший вас, как никто, — я говорю ему: если ты русский, если ты любишь родину, если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабочей и крестьянской властью и признай её без оговорок.
Вот то, что я говорю. И я имею право это сказать, ибо рассказал вам, каким путём к этому пришёл. Что я могу ещё прибавить? Мне нечего прибавить к тому, что я сказал. Я могу сказать ещё только одно. Вы будете выносить ваш приговор. Я не ищу никакого снисхождения, но прошу вас помнить, — и пусть революционная совесть ваша напомнит вам об этом, что перед вами стоит честный человек, который никогда лично для себя ничего не искал и ничего не хотел, который не раз и не два и не десять раз лез головой в петлю за русский рабочий народ и отдал свою молодость на это. Пусть ваша революционная совесть напомнит вам, что для того, чтобы я, Борис Савинков, здесь сказал вам то, что я говорю, что я признаю безоговорочно Советскую власть, для этого нужно было мне, Борису Савинкову, пережить неизмеримо больше того, на что вы можете меня осудить».

Это речь Савинкова. А это пародия на неё из советского журнала «Смехач» за 1924 год:
«Последнее слово Бориса Савинкова.

«Вижу Москву. Улица. Я и Каляев. Я вручаю бомбу Каляеву, целую его в губы, а через несколько минут взрыв… Убит Сергий, бывший великий князь.
Потом я вижу Париж. Кабинет Пуанкаре.
Великий человек мне вручает два миллиона. Я хочу поцеловать его в губы, но он протягивает мне для поцелуя руку…
А через несколько недель начинаются взрывы… В Ярославле, в Питере, на Красной Горке, в Кронштадте и т.д. Много крови можно пролить на два миллиона. Ой, как много.
Потом я вижу Варшаву. Двор польской охранки. Банда батьки Кныша. Банда батьки Тараненко. Банда батьки Коваля. Много банд. Много батек. И все — молодец к молодцу. Нет ни одного, который не был бы гениальным конокрадом. У каждого за спиной по несколько десятков убийств, с целью грабежа.
Я целую в губы батька Кныша. Целую в губы батька Тараненко. До батька Коваля добраться не могу, ибо его целуют в губы Мережковский, Гиппиус и Философов.
— Бей жидов! — кричат батьки, бросая вверх шапки.
— Бей жидов! — кричат все банды: — бей всех.
Из глаз Гиппиус выкатилась слеза радости и бежит по лицу Мережковского.
Мог ли я сомневаться в эту минуту в том, что я кую счастье России?

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"

Теперь только я понял, что народ не хотел, чтобы его убивали.
Теперь я прозрел. Я понял, что сожжённые деревни, разрушенные города и десятки тысяч заколотых, расстрелянных и повешенных не доставляют счастья народу.
Да откуда мне было знать, чего хочет народ? С детских лет у меня были плохие мальчики в товарищах: Чернов, Гоц, Азеф, Авксентьев, а потом Керенский.
Все они уверяли, что народ больше ничего не хочет, как только того, чтобы им правили Чернов, Гоц, Авксентьев и остальные.
Я поверил, что народу большего и не нужно. В самом деле, чего ещё больше нужно?!
Теперь, я понял, что не в Гоце счастье. Правда, один большевик говорил мне:
— Взял бы ты, Борис, программы разных партий, посмотрел бы их, как следует, и тогда увидишь, что нужно рабочему и крестьянину. Увидишь, нужен ли ему Деникин, или что-нибудь другое.
Я и собирался, да всё некогда было.
Должен ещё сознаться, что против большевиков заставили меня выступить четыре причины.
Первая причина — французы давали на это деньги.
Вторая причина — англичане давали деньги.
Третья причина — русские банкиры давали деньги.
Четвёртая причина — все давали деньги.
Теперь я прозрел, тоже по четырём причинам.
Причина первая — французы больше денег не дают.
Причина вторая — англичане больше денег не дают.
Причина третья — русские банкиры больше денег не имеют.
Причина четвёртая — никто больше денег не даст.
По причине этих всех причин, я остался без работы и без денег.
Осталась у меня одна честь, которую, как вы сами видите, я берёг, как зеницу ока… Вручаю её вам, товарищи из «Смехача», для бережного сохранения.
Пред всем миром кричу:
Я всегда был честен. Был честен в кабинете Пуанкаре. Был честен в стане бандитов и был честен в стенах польской охранки.
Я хочу, чтобы это моё последнее слово услышали весь мир, вся вселенная, весь космический «Смехач».
Доставил О.Л. Д’ор».

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"

Владимир Маяковской. Плакат «Эй, не верь ему», посвящённый Кронштадтскому восстанию. Из серии «Окна РОСТа». Март 1921

Источник: https://maysuryan.livejournal.com/1000819.html

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"

19 января 1879 года день рождения  Бориса Савинкова "артиста авантюры"

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *