Городское население как жертва немецкой стратегии голода в 1941/42 годах

Жители на рынке оккупированного Харькова. На заднем плане виднеется церковь Озерянской иконы Божией Матери (современный адрес улица Полтавский Шлях 124). Время съемки — 1942 года, фотограф Lajos Gádoros

Перевод статьи:

Норберт Кунц: Пример Харькова. Городское население как жертва немецкой стратегии голода в 1941/42 годах.

Norbert Kunz: Das Beispiel Charkow. Eine Stadtbevölkerung als Opfer der deutschen Hungerstrategie 1941/42.

Во всей Второй мировой войне вряд ли какой-то оккупированный немцами город страдал от голода в такой же степени, как восточно-украинский Харьков (1). Прежде всего в 1941/42 годах его жители стали жертвой концепции грабительской войны, которую руководство рейха выдумало специально для похода против Советского союза. Операция «Барбаросса» превратилась в «продовольственную войну», конечной целью которой было улучшение собственного [продовольственного] снабжения за счет врага и его населения. При этом оно совершенно сознательно соглашалось с тем, что это повлечет за собой миллионы голодных смертей среди советского гражданского населения. И даже если чрезвычайно тяжелая ситуация в Харькове была обусловлена многими факторами – решающую роль сыграла немецкая стратегия голода.

Харьков находился под немецким военным управлением с 24 октября 1941 года. В этой фазе город находился в армейском районе немецкой 6-й армии, которая впоследствии получила трагическую известность в результате гибели под Сталинградом в 1942/43 годах. Однако менее известно то, что годом раньше эта самая армия устроила на оккупированных территориях масштабный голод и смерть гражданского населения. Подытоживая [ее деятельность], в отношении 6-й армии в 1941/42 годах можно, несомненно, говорить о радикализации [стратегии] продовольственного снабжения за счет оккупированных территорий. Главнокомандующий Вальтер фон Райхенау отличался намного более сильной готовностью к радикальной оккупационной политике, чем большинство других немецких военачальников. Соответствующими приказами он задал [в ней] новые стандарты. Убежденный в [большом] значении восточного похода как «экономической войны крупных масштабов», он приказал проводить на подчиненной ему территории радикальную политику эксплуатации без всякой оглядки на находившееся в бедственном положении гражданское население. Чтобы «облегчить груз давления на продовольственную экономику родины», войскам предписывалось «освободиться от необходимости продовольственного снабжения из тыла, за исключением некоторых немногочисленных продуктов и вкусовых товаров, не имеющихся на [оккупированной] территории»(2). Продовольственное снабжение местного гражданского населения и военнопленных из полевых кухонь [вермахта] – за исключением тех, кто работал на войска – было не просто запрещено, но и трактовалось как «ложный гуманизм»(3).

С учетом систематичных разрушений промышленности и сельского хозяйства, а также все усиливающихся проблем со снабжением со стороны Германии, у командования 6-й армии обнаруживается бОльшая беспощадность в покрытии собственных потребностей [снабжения], чем в области действия прочих армий. Изданные [командованием] группы армий Юг директивы осуществлялись в районе Харькова самым решительным образом. [Сельские] общины вынудили к заключению договоров поставки, по которым они были обязаны поставлять немецким войскам продовольствие в больших количествах. Из ведомства квартирмейстера последовало четкое указание (4): «Потребности населения отодвинуть в сторону, нужды войск при любых обстоятельствах на первом месте». В некоторых местах [немцы] даже угрожали убивать по 100 жителей, если нормы поставок не будут выполнены. В то время как бОльшая часть населения страдала от голода, армия скармливала ценное зерно своим лошадям.

Осуществление концепции грабительской войны увенчалось приказом армии от 26 октября 1941 года (5). Для создания запасов на зиму Харьков и окрестности были разделены на «поставочные зоны» и отданы отдельным подразделениям для «самообеспечения». Таким образом, произошел отказ от принципа организованных реквизиций и от контроля со стороны представителей хозяйственной команды «Харьков», в чьей компетенции вообще-то находились экономические нужды. Теперь армия фактически получила мандат на самовольное расхищение. Местное население, включая женщин и детей, посредством использования его рабочей силы вынудили помогать этому обгладыванию собственного народного хозяйства. В противном случае ему грозили коллективными репрессиями.

Как результат: в важнейших продовольственных секторах – по зерну и мясу – 6-я армия полностью снабжалась с [оккупированных] территорий, а посредством акции по сбору припасов на зиму набрала полные склады. «Поставочные» зоны пришли в сильнейшее запустение. Так что хозяйственная команда [«Харьков»], заинтересованная в сохранении долгосрочных возможностей экономической эксплуатации [территории], выразила критику по поводу необузданных действий военных. В отличие от других районов, [здесь] хозяйственная команда пыталась унять рвение армейского руководства, которое «полностью открыло путь реквизициям»(6). Эксперты справедливо указывали на то, что потребности [войск] частично вполне можно покрыть за счет резервов из тыловых районов. Но вместо того, чтобы направлять их на фронт, их отправляли в рейх. А между тем в регионе вокруг Харькова армейские инстанции рассчитывало на примерно 42-километровую «зону полного опустошении» за линией боевых действий, из которой полностью высосали все продовольствие (7).

Город Харьков занимал военное руководство в плане продовольственного вопроса еще перед тем, как немецкие войска вообще его заняли. Осенью 1941 года в ОКХ сначала исходили из того, что этот крупный город должен быть подобно Ленинграду заключен в блокаду и заморен голодом. Если даже Харьков – в отличие от северной метрополии – все-таки был взят, то это случилось, как показывают последующие военные действия, лишь из оперативных соображений. Когда немецкие войска вошли в город, то новые хозяева нашли его серьезно разрушенным. Промышленные объекты и предприятия были опустошены или демонтированы отступающими Советами и, как и большая часть продовольствия, вывезены в тыл. Во многих семьях кормильцы пали жертвами «чисток» в Красной Армии или были призваны на военную службу. Эти обстоятельства и особенно усиливающиеся трудности с [продовольственным] снабжением оставшихся 450 000 человек были прекрасно известны немецким властям(8).

Однако новая городская комендатура показала себя полностью незаинтересованной в судьбе гражданского населения. Самый высокопоставленный военный командир в данной местности, командующий LV-м армейским корпусом генерал пехоты Эрвин Виров, еще в день перед взятием города определил, как в будущем должно выглядеть управление Харьковом. Снабжение гражданского населения, не долго думая, передали одной из секций «гражданской администрации» под руководством бургомистра, которая эфменистически обозначалась как «служба пропитания». Однако без немецкой помощи, прежде всего, без выделения продовольствия, она с самого начала была обречена на провал. Но Виров недвусмысленно запретил помощь со стороны немецких органов (9).

Поведение оккупационных войск в городе, таким образом, соответствовало обычной практике 6-й армии. Продовольственное положение расположенных в сильно разрушенном Харькове войсковых частей было временами тяжелым, но никогда – безнадежным. Угрожающего здоровью голода расквартированные в Харькове войска никогда не знали (10). Недостаток [в продуктах] оккупанты без всякого учета нужд населения покрывали за счет реквизиций скудных городских запасов, но гораздо больше за счет окрестностей. При этом в Харькове практически не удавалось сохранять в войсках дисциплину и заставить солдат придерживаться многократно повторяемых запретов на грабежи. Подобные кражи были повседневным явлением и наказывались – если на них вообще обращали внимание – первое время всего лишь одним днем ареста без еды – слишком мягкая мера, чтобы предотвратить подобные преступления (11). Зато проступки гражданского населения оккупанты карали со всей жестокостью. С точки зрения оккупационных властей публичные повешения являлись действенным средством против местных мародеров или против бегства горожан в немецкий тыл. В конце концов, «самообеспечение» расположенного в Харькове с января LI-го армейского корпуса работало так хорошо, что в марте 1942 года, когда гражданское население страшно голодало, рационы солдат были увеличены, чтобы обширные запасы [продовольствия] не успели испортиться(12).

Такое же опустошительное воздействие на население, как и отбирание оккупационными войсками продуктов питания, оказало отрезание возможностей самостоятельного добывания пищи. Одной из первых мер городского коменданта стала почти полная изоляция города для гражданского населения – открытой оставалась только возможность бегства за вражескую [т.е. советскую] линию фронта. Поскольку большинство жителей на это не осмелилось, то город постепенно превращался в своего рода «голодное гетто». С резким ограничением свободы передвижения для подавляющего большинства населения пресекались так необходимые для самостоятельного снабжения продовольствием поездки в сельскую местность за продуктами. То есть, в отличие от оккупационных войск, население могло полагаться только на то, что имелось в городе. Но эти и так скудные запасы новые хозяева в основном забрали себе. В магазинах и на рынках можно было купить очень мало товаров. Крестьяне, пытавшиеся везти в Харьков остатки урожая, периодически подвергались разбойным нападениям голодающих горожан и мародерствующих войск. То немногое, что достигало черных рынков, меняло своих владельцев по чудовищным ценам, частично в 60 раз против обычных. Городское население постепенно беднело. В конце концов, всеобщая нужда принуждала людей употреблять на первый взгляд совсем несъедобные вещи вплоть до человечины, которой торговали под видом свинины(13).

Первые рапорты о голоде в Харькове появились уже через несколько дней после начала немецкой оккупации. Через короткое время появились и первые жертвы (14). С учетом признанного «необходимым» приоритета немецких интересов для большинства немецких инстанций голодные смерти среди гражданского населения представлялись вынужденно неизбежным процессом. Но редко когда звучали настолько недвусмысленные слова, касавшиеся судьбы жителей, как на конференции руководящих представителей армии и Экономического штаба «Ост» в середине ноября 1941 года: поскольку выделить местному населению [продовольствие] не получится ни из ресурсов тылового снабжения, ни из захваченных ресурсов, «то людям, не задействованным в интересах вермахта, (…) придется умереть от голода». То, что вопреки ожиданиям, не случилось никаких голодных бунтов, было расценено как своего рода детская доверчивость [местных] (15).

Единственный известный документ, в котором со стороны военных в Харькове вообще высказываются хоть какие-то моральные сомнения насчет общепринятой практики, – это разработка корпусного интенданта LV-го армейского корпуса (16). Д-р Ферш пишет в ней, что «уже ведь неоднократно выражалось намерение (…), дать населению [Харькова] умереть от голода». В качестве обоснования указывалось, среди прочего, на систематичное опустошение города Красной армией. Ферш не соглашался с этим аргументом: «Образ действий, который мы у других оцениваем как неверный, не может стать верным [у нас] только из-за того, что мы скажем, что действуем из возмездия; к тому же такой вид возмездия нельзя признать правильным перед лицом истории, поскольку затрагивает он совсем не тех лиц». И хотя Ферш попал в самую точку с констатацией этой несправедливости, все-таки он не мог отмежеваться от настоящей причины голода – мнимой легитимности неограниченного покрытия нужд немецкого снабжения за счет гражданского населения. Решение [проблемы голода], которое, как он полагал, могло бы выдержать проверку перед лицом истории, Ферш видел в масштабной акции насильственного переселения.

Подобные попытки снять с себя ответственность были типичны для действий вермахта в продовольственной войне. В конце концов [выселение] не удалось осуществить так же, как и на скорую руку депортировать более 120 000 человек. Но ОКВ и ОКХ все еще серьезно принимали в расчет это решение. С первого дня немецкой оккупации Харькова новые власти пытались способствовать «добровольному» переселению жителей «на восток» (17). С другой стороны, командованием 6-й армии уже даже предпринимались первые меры по выдавливанию гражданских в направлении фронта. Почти с изумлением [немцы] констатировали, что [с советской стороны] в людей не стреляют(18). В конце концов, не моральные соображения, а «предстоящие серьезные трудности» в характеризующейся плохими погодными условиями и недостатком транспортного пространства фазе войны привели к тому, что план «эвакуации» посчитали неосуществимым. Более практичным и осуществимым немецкой стороне показался другой подход: уменьшить количество «бесполезных едоков». Он привел к ускоренной расправе над евреями и коммунистами. Только 15/16 декабря 1941 года в Харькове было собрано 8547 человек еврейского происхождения и перемещено из города. Позднее они стали жертвами массового убийства(19).

Ответственные [лица] каждый раз пытались найти оправдания. Они охотно использовали объяснение, что уже «бывшие большевистские хозяева оставили население Харькова на голодную смерть»(20). В действительности это была в лучшем случае полуправда. Да, общая нехватка [продовольствия] во многом была обусловлена тем, что советская власть оборонялась с помощью «тактики выжженной земли». От разрушения хозяйственного потенциала, вывоза машин, сырья, продовольствия особенно сильно пострадало гражданское население. При этом нельзя упускать из виду, что именно немецкое нападение на СССР, а также преступное ведение войны, практика реквизиций и разграбления всего оставленного имущества и одновременно лишение населения возможности самостоятельно прокормиться привели к ситуации, в которой возникла угроза для жизни людей в Харькове.

Хотя в конечном итоге военные в значительной степени сами были виноваты в голодном положении Харькова осенью и зимой 1941 года, постепенно распространялась точка зрения, что его последствия противоречат военным интересам. Угрожающе нависали призраки голодных бунтов и эпидемий. Да и войска не могли использовать рабочую силу людей, ставших нетрудоспособными от голода и истощения. Так что даже просто по очень веским практическим соображениям снабжение местного населения в ходе восточного похода становилось также и делом военных – хотели они того или нет. В Харькове понимание это факта в итоге привело к тому, что военные занялись вопросом гражданского снабжения «невзирая на разделение полномочий»(21).

Попытка немцев без собственных сколько-нибудь серьезных усилий разрядить общую ситуацию в Харькове, сняв, по крайней мере, полную изоляцию города, привела – как и можно было предположить – лишь к ничтожному успеху. Поскольку открытое [теперь] для городского населения пространство в значительной мере уже было экономически опустошено войсками, ежедневным потокам голодающих горожан приходилось искать [пропитание] на расстоянии вплоть до 60 км от Харькова. Даже необходимая для обслуживания войск рабочая сила получала незначительные рационы. При этом немецкие инстанции прекрасно осознавали роль продовольствия как инструмента власти. Всеобщий недостаток [еды] не просто делал население послушным – толпы желающих стремились работать на немецкую армию. Совершенно открыто говорилось о лишении продовольствия как о подходящем средстве давления, чтобы привлечь людей к работе (22).

Но принятых мер не хватило даже для того, чтобы обеспечить [продовольственное] снабжение рабочей силы. К концу ноября 1941 года для занятых в войсках гражданских работников предусматривалось только одноразовое питание – один горячий обед с 10-15 граммами «мясной добавки» и 200 грамм хлеба (23). Однако в зависимости от количества припасов реальные рационы сильно колебались и никогда не достигали предписанного минимума. Как правило, рабочие еще и делились своим скудным рационом с семьей. В январе 1942 года продовольственное положение в Харькове, по мнению хозяйственной команды [«Харьков»], «внушало все более серьезные опасения». Из 420 000 оставшихся жителей немцы снабжали минимальными голодными рационами всего около 24 000 плюс 2000 фольксдойчей. Это немногим больше 6% населения. Так что временами до трети всего персонала [работающих на немцев предприятий] на работу просто не выходило, предпочитая на свой страх и риск попытаться найти продукты питания за пределами города. Увеличение числа тех, кто имел право на снабжение [от немцев], происходило очень медленно, и только осенью 1942 года была, наконец, предпринята попытка, выделить ничтожные рационы также и для неработающих (24).

Для многих жителей Харькова эти меры оказались приняты слишком поздно. Прежде всего, в феврале 1942 года резко увеличилось число голодных смертей и почти беспрерывно росло до самой весны. Если смотреть в абсолютных числах, то больше всего людей (1202) умерло от голода в первой половине мая. Согласно данным городской управы, с середины декабря 1941 года по конец сентября 1942 года, то есть за 9,5 месяцев немецкой оккупации, 11918 человек умерло только от голодной дистрофии. Это 60% от общей смертности за данный период (19984 человека)(25). Если же добавить к этому тех, кто расстался с жизнью от последствий истощения или в результате целенаправленных убийств ради уменьшения количества едоков, то [все это] еще более отчетливо демонстрирует значение немецкой продовольственной войны для города Харькова.