Автор: Борис Якименко
Несколько фото из так называемого «Альбома Аушвица» (The Auschwitz Album). Этот альбом — единственное сохранившееся визуальное свидетельство о том, как выглядел «приём» евреев в Освенциме. На снимках из альбома запечатлены прибытие, отбор, принудительный труд венгерских евреев, которых прибыли в Аушвиц в конце мая — начале июня 1944 года. Это была самая крупная депортация в истории Холокоста. Все старики и дети, которых вы видите на фото, не дожили до вечера того дня, когда были сделаны фотографии.

Данные фото были сделаны в мае-июне 1944 года во время прибытия в Освенцим очередного поезда с евреями. Потом фотограф вклеил эти фотографии в альбом, сделал подписи (всего фотографий около 200). Для кого предназначался альбом — неизвестно. Его нашла еврейская девушка Лили Якоб, прошедшая через Освенцим. Семья Лили погибла в газовых камерах, а сама она в конце концов оказалась в концлагере Дора-Миттельбау под Бухенвальдом, где после освобождения случайно обнаружила альбом в брошенной охранниками казарме.

На фото она нашла своих родственников, дедушку с бабушкой. Многие годы Лили хранила у себя этот альбом, после чего в 1980 году после долгих уговоров передала его в музей Холокоста «Яд ва-Шем» в Иерусалиме. Фотографии в альбоме представлены в хронологическом порядке — от прихода эшелона к платформе ж/д станции Освенцима до направления тех, кто не прошел отбор, в газовые камеры.

Есть ещё один, похожий альбом, только снятый «с другой стороны». Это альбом Карла Хёкера, адъютанта коменданта Освенцима. Хёкер сделал множество фотографий должностных лиц Освенцима (все они изображены в непринуждённой обстановке, в основном — на отдыхе). Именно по его альбому мы знаем, как выглядел Йозеф Менгеле. Фотографии поражают атмосферой раскованности и непринужденности — персонажи отдыхают, веселятся, мило беседуют, обедают, шутят, словно они в санатории, а не в лагере смерти.

После эвакуации лагеря Хёкер скрывался, в 1960-х годах был осуждён лишь за пособничество и уже в 1970 году освобождён. Работал банковским служащим, закончив карьеру старшим кассиром банка. В 1989 году был приговорён к 4 годам тюрьмы за соучастие в массовых убийствах в Майданеке (в 1943 г., как адъютант коменданта Мартина Вейсса отвечал за доставку в Майданек газа Циклон Б). Но умер спокойно в 2000 году.

Хорошо известно, что массовые убийства евреев именовались у нацистов «окончательным решением еврейского вопроса». И это не единственный такой термин – уничтожение евреев обозначалось как «сопровождение», «специальное лечение», «особый подход», «особое размещение», «особое обхождение», «особые мероприятия», «действия по перемещению», «этот сектор» (так, например, Эйхман называл умерщвление в газовых камерах) и т.д. Есть два характерных и труднопереводимых немецких термина «Lebensentziehung” и “Entwesungskammer”. Первый, встречающийся в технической документации газовых камер и крематориев, можно перевести как “жизнелишение”, “отрешение от жизни”, “жизнеотъятие”. Вторым термином обозначались газовые камеры и перевод этого слова (“камера для избавления от существования”) чрезвычайно характерен.

Данная терминология, ставшая целым пластом языка геноцида, представляет собой весьма интересный лингвистический регистр. Одной из задач этого регистра было выразить в языке процедуры массового уничтожения людей и технологии этого уничтожения, но выразить так, чтобы это событие не выходило за нормативные пределы общепринятого событийного ряда или смысл его вообще не был понятен. В результате был создан внешне нейтральный, обыденный язык, который использовался в официальных документах и в общении между администрациями лагерей, но его истинный смысл был понятен только “посвященным” в лагерях и тем членам гитлеровского правительства, которые были причастны к массовому уничтожению людей”.

Усиливало его воздействие на сознание и то, что масштаб массовых убийств заставлял бесконечно повторять одни и те же языковые формулы, которые от постоянного использования становились клишированными — то есть общим местом, банальными по форме и тоталитарными по сути. В результате вновь возникал абсолютно инструментальный язык, вернее, его регистр, который выполнял свою главную задачу – быть одной из главных движущих сил системы, а не отображать, фиксировать и оценивать действительность.

Поэтому вполне закономерно очень многие партийные функционеры, ответственные за “окончательное решение еврейского вопроса”, а также технический персонал и сотни других, кто не занимался непосредственно уничтожением людей, долгое время не догадывались о происходящем или не ощущали масштаб, который в их представлении не выходил за пределы стандартных военных потерь, но, тем не менее, четко обслуживали систему уничтожения.

Указанные языковые приемы существенно помогали всем обитателям концлагерей – от узников до охраны – включить механизм самоиммунизации, чтобы избежать конфликта с самими собой, так как благодаря этим приемам (подменам), формировались люди, которые видели действительность, страдания, насилие, смерть, но не только не понимали, не чувствовали, не ощущали, не переживали их, но и становились носителями и пользователями идеологии, которая приводила к этим страданиям.

Эта же терминология надежно и надолго ограждала сознание исполнителей от личностных деформаций, связанных с осознанием содеянного. Даже спустя много лет защитник Эйхмана на знаменитом процессе называл стерилизацию людей и их уничтожение в газовых камерах «медицинскими процедурами» и пояснял: «Это была процедура умерщвления, а умерщвление же является и медицинской процедурой».
Источник: https://t.me/yakemenko/7038